Алилуйя! Наконец-то мы покидали эту учебку! Если представить, что Украина – это жопа, то Оршанец прямо в её центре являлся для нас той самой дыркой. Надеюсь, теперь понятно, почему я оттуда так рвался? Это была настоящая жопа! Больше всего я боялся осесть в каком-нибудь погранотряде. Ну их всех нафиг с их уставщиной. Лучше уж наряды на границе мослать. Но всё произошло совершенно иначе.
Для начала я обожрался в пути. У меня было спрятано 15 гривен (поговаривали, деды будут обыскивать, чуть ли не раздевая догола). Этот грандиозный для духа капитал во Львове, пока мы ждали поезда, был проеден. Чего я только ни перепробовал: от хлеба до сладких сухарей с соком. Короче, желудок у меня забился, и по приезду в Берёзный мне стало совсем худо. Была там одна симпатичная девчушка-медик. Она меня и ещё пару пацанов отвела в поликлинику. Сразу после этого меня и ещё одного из них положили в инфекционную больницу.
Первое впечатление от инфекционки – ужас! Естественно, мне же сразу воткнули клизму литра на два. Первое впечатление от моего спутника – бык, просто бык. И не потому, что здоров, а потому как скотина.
Нас поселили вдвоём в четырёхместной палате. Надо признать, был он парень пробивной: быстро скентовался с местной шпаной, и те нам притащили магнитофон с кассетами, варенье, вино. А по ночам мы совершали набеги в соседний сад за яблоками. И это после всех нестерпимых болей в желудке! Стыдно вспомнить, но тогда я жрал, что не в себя – сказывались несколько месяцев недоедания и физических нагрузок. Мы тогда так достали местных медсестёр просьбами о добавке, что одна даже притащила нам маленькую баночку джема. Когда я шёл в Армию, то думал, что в любой ситуации смогу сохранить достоинство. Просто тогда я ещё не знал, что такое панический страх перед голодом. Как мне представлялось, смогу даже при сильном голоде стоять в стороне от постыдной делёжки. Ага, конечно… Есть в Армии такое непреложное правило: в большоё семье еблом не щёлкай. И я, как последний помойный пёс, жрал с одной миски наперегонки с тем бычьём. Какая там гордость? На уме была лишь одна мысль: как бы не съели больше меня! Это было страшно. Порою мне становилось непередаваемо горько и стыдно за такое своё поведение. Но потом меня вновь накрывало волной паники, что я могу остаться голодным. Я терял рассудок и был способен на любую низость ради куска чёрствого хлеба.
В больнице было полно свободного времени. Это было так непривычно после круглосуточной муштры и ежеминутного контроля в Оршанце. От скуки я занялся "творчеством". То была, можно сказать, первая проба пера в прозе за всю Армию. До того мне приходилось писать только стихи для стенгазеты (смешно подумать, я был "ротным копирайтером", если в говорить в современной терминологии). Что ж, моё первое "творение" называлось "Вовочка в отключке" и являлось полным бредом, о чем мне сообщал каждый читатель. Рассказ был кое-как проиллюстрирован и имел претензию на эпитет "юмористический". Получилось глуповато, неинтересно, но само занятие хоть немного меня развеселило. И, кстати, этот "блин комом" стал полезным опытом перед написанием "Моих 540 дней в сапогах". А то своё произведение я отослал корешу, и он ответил в письме, что у меня поехала крыша. Да я и сам тогда так думал.
Так или иначе, но выписавшись из больницы, я присоединился к остальной братве на Сборах. Сделаю маленькое отступление: командовал той заставой (4 РПЗ – резервной погранзаставой) старший прапорщик Сергеев, с которым я впоследствии очень-очень тесно, на свою голову, был вынужден общаться, что опишу подробнее в одной из следующих глав. Сборы в Берёзном были долгими. Целыми днями мы изнемогали от скуки, изредка занимаясь строевой подготовкой. А по вечерам смотрели видеофильмы. Кормили нас не особо съедобно, но достаточно обильно (да уж, воды не жалели). Короче, жить можно было.
Ясное дело, от безделья я начал рисовать, из-за чего наш сержант Горщинцев (как потом оказалось, редкостный мудак), гусь по призыву, положил на меня глаз. И опять я начал рисовать за еду. Тогда это меня устраивало. А когда пацаны стали мне говорить, что у меня "висят щёки", я так обрадовался, что незамедлительно написал об этом домой. Горщинцев захотел забрать меня в отряд. Он расписывал мне всевозможные прелести их необременительной службы, но я не вёлся – слишком уж сильны были воспоминания об учебке. Откуда мне было знать, что моя судьба, словно в дешёвом детективе с интригами, была решена ещё в Черкассах, когда сержант Голясов рассказал обо мне лейтенанту Десятнику из инженерного отделения Мукачевского погранотряда, приехавшему за нами в Оршанец. Так что теперь можно было барахтаться как угодно, но моё дальнейшее распределение от меня абсолютно не зависело. И я даже стал убеждать себя, что в отряде мне понравится. Ведь всегда так хочется верить во что-то хорошее.
С отъездом со сборов тянули долго: как раз в это время в Закарпатье произошло наводнение. Стихийное бедствие достигало таких масштабов, что отдельные погранзаставы приходилось эвакуировать вертолётами. Мы же помогали разгружать гуманитарную помощь (ну и сами, конечно, подкармливались). Короче, в конце концов был назначен последний, нерушимый, неотменимый настоящий день разъезда. Нас выстроили на плацу сначала по специальностям, потом оглашались списки, и названные строились уже по номерам застав, сказанному на мандатной комиссии. Некоторых корешей я безразлично проводил глазами: ну вот наши пути и разошлись. Служба есть служба, и наша судьба в Армии нам не принадлежит. В какой-то степени мне даже было всё равно, что меня ожидало впереди. А впереди была дорога на постоянку.
